Фрейд научил искать патологические причины гениальности. Олег КАРАВАЙЧУК. Большое интервью.

Интервью


«Не было бы никакой моей музыки, если бы не мамин бульон! Записываете?» О нем говорят, что он сумасшедший. Или гений. Что, в общем, одно и то же.

Вопросы: АНДРЕЙ САВЕЛЬЕВ

Фото: ТИМОФЕЙ КОЛЕСНИКОВ

Ребенком Олег Каравайчук играл для Сталина. Позже дружил с Шукшиным и Высоцким, Смоктуновским и Параджановым, написал музыку для 150 фильмов, в том числе для «Поднятой целины» и «Двух капитанов», для картин Киры Муратовой и Петра Тодоровского. Концерты дает редко, при полном аншлаге запросто может не сесть за рояль. Характер у композитора Каравайчука невыносимый. По просьбе Interview Андрей Савельев, креативный продюсер шоу «Вечерний Ургант», отправился в Петербург и провел с Каравайчуком целый день. В тексте сохранены все ремарки автора по ходу интервью.




Сидим на террасе кафе с видом на Казанский собор. Печет солнце. Каравайчук тут единственный, кому не жарко. Даже в берете и свитере. Пьет горячий чай. Глаза у него детские. К нам подходит портниха Анечка — снять мерки для брюк. Каравайчук ерзает: «А чего примерять? Мне нужны штаны самые обычные. Видите, я штаны разрезаю вот тут сверху. Все эти гадости, зачем они резиновый пояс вставляют? В нем ничего не сочинишь. Я ведь животом сочиняю. Меня еще в пять лет спросили: «Как ты сочиняешь?» А я ответил: «Животом». Вот и надо, чтобы его ничего не перетягивало!»


САВЕЛЬЕВ: Олег Николаевич, а какие женщины вам нравятся?


КАРАВАЙЧУК: Живые. Таких больше нет. Смотрю я сейчас на женщин — однообразие какое-то. Иду на пляж, у них талии нет вообще. Смесь солитера с лапшой. А это ведь на музыку сильно влияет.


САВЕЛЬЕВ: Вы работали с великой Кирой Муратовой. Если слышите ее имя, что вспоминается?
КАРАВАЙЧУК: Ее глаза. Когда Кира позвала меня писать музыку для «Долгих проводов», я сел напротив нее, смотрю — а у нее глаза как яйца Фаберже. И сразу музыка пошла: у-у-у-у-о-о-оо-ууу...


САВЕЛЬЕВ: А с Андреем Тарковским вы как познакомились?


КАРАВАЙЧУК: На «Мосфильме». Я работал над музыкой к фильму Саввы Кулиша «Комитет 19-ти», а за стенкой монтировали «Солярис», и Тарковский там сидел. Я был в ужасе от мысли, что моя музыка ему нервы испортит. Тут подходит его монтажер и говорит, что Андрей хочет меня повидать. Тарковский сидел за монтажным столом и сам вручную двигал пленку. А дальше началось удивительное.
«Комитет 19-ти» перешел из монтажной в просмотровый зал, Андрей Тарковский рядом с этим залом делал тонировку «Соляриса». И я видел, как он подбегал к нашей двери, откидывал голову и слушал мою музыку. Уйдет — и опять прибежит. А потом Наташа Бондарчук — она в «Солярисе» снималась — сказала: «Тарковский говорит, что вы гений».


САВЕЛЬЕВ: Почему же вы не писали музыку для его фильмов?


КАРАВАЙЧУК: А он не предлагал. Обиделся. Случилась такая история: в Ленинграде состоялась премьера «Соляриса». Народу пришло столько, что Тарковский даже кому-то отдал свой стул. Люди стояли, лежали. Фильм показали, а я, человек искренний, робко так говорю: мол, Андрюша, мне «Солярис» не понравился. Актриса Маргарита Терехова еще одернула меня: «Ты ужасно поступил! Андрей очень обидчивый, он не простит». И действительно, после этого перестал со мной здороваться.


САВЕЛЬЕВ: Чем вам его фильм не понравился?


КАРАВАЙЧУК: Там идей слишком много. А я не люблю идеи. Меня мало кто в этом поддерживает.
Помню, Наташа Бондарчук привезла то ли из Америки, то ли из Австралии какие-то камни и попросила меня передать их Сереже Параджанову.



И вот я приехал с этими камнями в Киев, где Сережа тогда жил. Бежим мы с ним за трамваем, Параджанов впереди, я за ним, отдаю ему на бегу камни. Он спрашивает: «Ты “Солярис” видел?» Я говорю: «Да, мне не понравилось». Он как вкопанный остановился: «Но там же го-мо-сек-су-а-лизм! Там же ну-дизм!» Я спрашиваю: «А для чего?» Вот Параджанов удивился.


Грузимся с Олегом Николаевичем и Анечкой в машину, едем выбирать ткань для брюк. По магазину Каравайчук ходит как по музею. «Тут бы рояль поставить и дать концерт! Столько тканей!» Портниха Анечка показывает материалы. Вот черный, вот пурпурный, а вот этот — мягкий. Каравайчук трепетно ощупывает все: «Да, этот. Красивый цвет! А у вас, Анечка, лицо как у петушка. Носик остренький». Анечка краснеет. Едем в Комарово.


САВЕЛЬЕВ: Знаете, во всех ваших биографиях пишут, что вы работали с Параджановым. Над чем? Никаких совместных фильмов я не нашел.


КАРАВАЙЧУК: Да, ничего у нас не вышло. Началось все на Киностудии имени Довженко в Киеве.
Как-то я пошел там пожрать в буфет, смотрю, метрах в десяти стоят двое — один из них армянин маленького роста, Параджанов. А через секунду этот человек идет прямо ко мне: «Олег, я вас узнал!» Он признался, что, когда работал над фильмом «Тени забытых предков», в каждом городе, где были съемки, шел на картину «Игрок» Леши Баталова — там звучала моя музыка. Слушать он ее ходил даже в паршивые кинотеатры с паршивым звуком. И вот когда мы встретились на «Довженке», Сергей уже задумал картину «Сказки Андерсена», и мы, разумеется, говорили о музыке к ней. Я ему целые куски напевал.


САВЕЛЬЕВ: И где же этот фильм?


КАРАВАЙЧУК: В один из моих приездов в Киев Параджанов попросил: «Если будешь в Латвии, узнай, не возьмут ли они “Сказки Андерсена” в производство». Я спросил там, а потом на «Ленфильме», потом на Одесской киностудии — нигде не брали. Помню, прихожу я к Виталию Вячеславовичу Мельникову на «Ленфильм», спрашиваю: мол, можно ли как-то помочь? А Мельников: «Мне это чучело не нужно!» Он так про Параджанова.


САВЕЛЬЕВ: Как Параджанов реагировал на это?


КАРАВАЙЧУК: Плохо ему было. Но мы продолжали созваниваться — я ему мелодии напевал по телефону. Звоню как-то, чтобы спеть очередной кусок, а отвечает уже другой голос. Оказывается, кагэбэшники именно в этот момент его и схватили. Он долго сидел в тюрьме, потом начал работать уже не в Армении, а в Грузии. Там он кому-то помог поступить в университет — дал взятку. Об этом донесли, и Параджанова опять посадили. Выпустили — и вдруг позволили фильм снимать. Он мне шлет телеграмму: «Какой ужас! В Армении разрешили ставить “Сказки Андерсена”, но при условии, что актеры и композитор будут армянами. Но ты не бойся, с тобой решим! А с актерами-то что делать? Где я найду столько пергидроля, чтобы всех перекрасить?»


Но и тогда съемки не начались. А в 1990-м ко мне приехал режиссер Михаил Туманишвили и говорит: «Меня к вам отправил Параджанов, передал поцелуй и привет и сказал: только вы способны музыку к фильму написать». Через неделю я шел по улице, увидел газету на стене, а там заголовок: «Смерть Параджанова».


За окном автомобиля мелькают сосны. Каравайчук напевает что-то себе под нос. Поворачивается ко мне. «Нам за хлебом надо. Тут по пути, в Сестрорецке, самый лучший черный хлеб! А потом вы меня у хлебозавода сфотографируете». Останавливаемся в Сестрорецке. Каравайчук уходит. Возвращается. Идет, прижав к груди три буханки. Одну протягивает мне: «Это вам!» Едем, ищем хлебозавод. Минут через 15 Каравайчук мотает головой: «Фиг с ним, там все равно только трубы. Ничего интересного. Поехали домой!»


САВЕЛЬЕВ: Олег Николаевич, у каждого человека есть первое воспоминание, его еще называют «притча к жизни». Что за притча у вас?


КАРАВАЙЧУК: Моя киевская няня очень верила в Бога. Как-то мы ехали с ней в трамвае, и я громко пел отрывки из религиозных служб, которые в церкви услышал. Тогда все это уже преследовали. Мама говорила, два года мне было.


САВЕЛЬЕВ: А в каком возрасте вы в первый раз музыку сочинили?


КАРАВАЙЧУК: В четыре с половиной. Элегию. Я сидел играл на пианино, что-то проходило через меня, вдруг с кухни прибежал папа и сказал: «Ты композитор!» После мы шли по пустырю на Васильевском острове, и он повторил: «Да, оказывается, ты композитор».


САВЕЛЬЕВ: Кого вы считаете своим лучшим учителем?


КАРАВАЙЧУК: Маму. Она была настоящей женщиной, на четверть француженкой, французский был ее родным языком. Мама училась в киевской гимназии, которую дважды посещал Николай II. Окончила консерваторию, дружила с гениальным пианистом Горовицем.
Мама всегда просто рядышком садилась и не трогала меня, понимала, что я так музыку чувствую. Нельзя учить тому, что от Бога дано. Таких учителей я больше не встречал. Все хотели сделать из меня «толкового», «правильного». Мне было около пяти лет, когда меня повели оформлять в детскую группу при консерватории. Я играл Шопена, и все плакали. И написали даже, что я сверхгениален.


САВЕЛЬЕВ: А потом?


КАРАВАЙЧУК: Профессор начал учить меня верным интерпретациям. Я ему показываю, как чувствую, а он мне — как положено. Вот так и начались мои мучения. Как он меня ни долбил, внутренняя мощь музыкального чувства не позволяла мне принимать его. И я перестал к профессору ходить, он после и сам сказал: «Первый раз ты играл лучше всего». А однажды после моего концерта студенты кричали: «Чему нас здесь учат? Вон как надо!» И тогда ректор консерватории Серебряков съездил куда следует, и меня запретили на 29 лет. Ни концертов, ни записей. Только музыка для кино.
Мы приезжаем в Комарово. Вокруг дома высокая нечесаная трава, живые и сухие деревья, сам дом кажется диким наростом. С соседнего участка с лаем прибегает собака. «Тихо, я тебе говорю! Отстань!» — по-дирижерски машет ей Каравайчук. Собака замолкает. В глубине участка — пень. «Тут была любимая сосна моей мамы. А полтора года назад я приезжаю — нет ее. Сосед спилил, потому что она бросала тень на его баню. Взял и без спросу спилил. Я спрашиваю: как же так? А он только улыбается и молчит».


САВЕЛЬЕВ: Вас 29 лет запрещали в СССР. Наверное, вы радовались, когда он развалился?


КАРАВАЙЧУК: Конечно, советская власть была не подарочек, но я не испытывал радости. Правда, вот сейчас я вдруг опять всем нужен стал. Недавно играл в рамках «Манифесты» на Витебском вокзале в Петербурге. Еще ставил балет «Па-де-де» в московском «Гараже». И на фильм «Броненосец “Потемкин”» писал музыку — был перформанс в Петропавловской крепости. Я придумал в самое начало фильма вставить «Лунную сонату», она туда гениально подошла. А недавно Эрмитаж попросил мою музыку для празднования 250-летия. Пишу гимн.


САВЕЛЬЕВ: При такой загруженности спите хорошо? Сны снятся?


КАРАВАЙЧУК: Я по три раза за ночь встаю — записываю музыку. Шуберт вообще со светом и в очках спал, чтобы не пропустить музыку, если она придет. Сны мне не снятся, а музыка — да. Я ее постоянно слышу, она вот из дерева может идти или из ложки. У меня сейчас колоссальная проблема — в Комарове постоянно до-диезом гудит железная дорога. И ничего с этим не могу поделать. Даже во сне ее слышу. Вынужден сочинять к этому гудению, под до-диез. Нет, надо бежать из Комарова! Но как я тогда буду ходить в Эрмитаж?


В дом композитор не пускает. Идем в лес. «Раньше тут было лучше. Зайцы прыгали. А сейчас бутылки валяются, дома трехэтажные стоят». Каравайчук тут становится лесным божеством. Ощупывает кору, как зверь втягивает ноздрями воздух. Хватается за гнутое дерево, повисшее надо рвом, и закрывает глаза: «У Вагнера у-ууу-о-о-оооуууу... А у Чайковского о-о-о-оо-у-у-у-уу...»





САВЕЛЬЕВ: Я знаю, вы любите поэзию Хлебникова. Почему?


КАРАВАЙЧУК: У него глуповатая поэзия, как и у меня музыка — бестолковая.


САВЕЛЬЕВ: А стихи Бродского?


КАРАВАЙЧУК: Иосиф Бродский? У него умные стихи. Мне их Сергей Юрский читал и говорил, что это гениально. Но для меня это такая же многослойность идей, как и в «Солярисе». Бродский ведь очень хотел, чтобы я написал музыку к его стихам. Мне как-то позвонил его друг: «Мы с Иосифом к тебе приедем». Я занят был, говорю: давайте завтра. Назавтра они позвонили, но я снова не мог. А через два дня Бродский навсегда уехал из России.


Идем по Комарово. «Вот, смотрите, чего тут понастроили! Это же склепы, могилы прижизненные! Они тут кладбищенские плиты положили, заборы бетонные поставили. Как они там дышат?»
«Тут вот Фрейндлих с Владимировым долго жили, а это — первая дача Николая Черкасова, а вон там — Шостакович, тут — Уланова». Каравайчук идет как хореограф: руки согнуты в локтях за спиной, походка прямая. «Андрей Могучий сказал, что я хожу как подросток! Я и вешу 46 килограммов, и ныряю, и отлично под водой плаваю».


САВЕЛЬЕВ: В кино вы часто снимались в эпизодических ролях. А большие роли вам предлагали?


КАРАВАЙЧУК: Я же композитор, а не актер. Но с меня роли делали. Мы дружили с Иннокентием Смоктуновским, и помню, идем однажды по Петропавловской крепости, я ему что-то рассказываю, а он все время смотрит на меня как-то странно. Смотрит и смотрит. А потом тихо так говорит: «Да ты же князь Мышкин!» Поэтому на премьеру «Идиота» со Смоктуновским в главной роли я не пошел — боялся себя увидеть.


САВЕЛЬЕВ: Олег Николаевич, кто такой гений?


КАРАВАЙЧУК: Публика под гением подразумевает сумасшедшего или хулигана типа Есенина. Обязательно ищет какую-то патологию. Фрейд научил всех искать патологические причины гениальности. Вот все хотят обнаружить ненормальные причины моей игры: то ли он сумасброд, то ли сумасшедший, раз у него наволочка на голове. Публика одурачена. Публика не понимает, что гений — это самый здоровый человек. У него самая здоровая кровь и самая здоровая психика.
Ну все, пока!


ИСТОЧНИК